Старый Питер


Петербург Достоевского, который его ненавидел,
Для потомков теперь представляется в виде
Чёрно-белых гравюр, иллюстраций из "Белых ночей."
Там в подвалах горбатых теней шевеление злое,
И Раскольников прячет топор под полою,
И качается пламя церковных свечей.

Вот и автор к Владимирской тёмным плетётся проулком
( На пустой мостовой раздаются шаги его гулко,
И пальто на костлявой фигуре трепещет, как флаг),
Солженицына издали обликом напоминая,
И пора вспоминается сразу иная:
Довоенные годы, блокада, ГУЛАГ.

Воды Мойки холодной, смещаясь от Пушкина к Блоку,
Чьи дома расположены, вроде бы, неподалёку,
Протекают неспешно через Девятнадцатый век,
Мимо Новой Голландии с кладкой петровской старинной,
Мимо окон юсуповской, пахнущей смертью гостиной,
К сумасшедшему дому направив невидимый бег.

И канал Грибоедова, бывший Екатерингофский,
Где слышны сквозь столетие взрывов глухих отголоски,
Высочайшею кровью окрасив подтаявший снег,
Всё петляет, ныряя под Банковский мостик и Львиный,
Между спусков гранитных, заросших коричневой тиной,
Направляясь к слиянию рек.

А Фонтанка бежит от прозрачного дома Трезини,
От рештки сквозной, на которую смотрят разини,
Убиенного Павла минуя багровый дворец,
Мимо дома Державина, сфинксов египетских мимо,
Трёх веков продолжая медлительную пантомиму,
Чтоб уже за Коломной вернуться в Неву, наконец.

Здесь и сам ты родился, и это имеет значенье,
Где эпохи и реки сплетает тугое теченье,
И блокадное зарево с верхних глядит этажей,
Где скучают богини меж северных чахлых растений,
И мелькают на Невском в камзолы одетые тени,
Затесавшись в толпу новых русских и старых бомжей.

В этом городе хмуром, где только по звону трамвая,
Отличаешь наш век, Девятнадцатый век проживая,
Припозднившись в застолье, дорогой идёшь непрямой,
Мимо серых кварталов, лишённых полуденных красок,
И тебя за плечо задевает Некрасов,
Из игорного дома бредущий под утро домой.

1998