интервью Александр Городницкий. На главную страницу
интервью

главная страница | пресса

«Прошу не путать героя с автором»

Александр Городницкий — академик, ученый с мировым именем. Однако для большинства наших соотечественников он — известнейший бард. А те, кто этого не знает, поют его песни, простодушно считая их наодными. Например, «От злой тоски не матерись…»
Действительно, одни его знают как академика РАЕН, ведущего ученого России по магнитным аномалиям океанов и тектонической эволюции океанической коры, автора 230 научных работ, в том числе 9 монографий, издающихся, например, в Америке, или лидера российской научной школы по изучению магнитного поля океана, или профессора МГУ. Другие — как поэта. Третьи — как автора любимых уже несколькими поколениями песен: «Над Канадой небо сине», «Все перекаты, да перекаты», «Снег над палаткой кружится», «Атланты держат небо» и нескольких десятков других. Чем только не занимался этот человек в своей жизни: вел геологическую разведку на Крайнем Севере, плавал в научные экспедиции по океанам под романтическими парусами «Крузенштерна» и на «Витязе», спускался на дно морское в батискафе, искал Атлантиду — и писал, всегда и везде, стихи, и пел — на престижнейших сценах или в маленьких зальчиках НИИ, к тому же он еще много-много лет председательствует в жюри на знаменитых Грушинских фестивалях авторской песни.

«Я НИ ОТ ЧЕГО ОТКАЗАТЬСЯ НЕ СМОГ»

— Александр Моисеевич, на свете, вероятно, живет много людей не менее способных, талантливых и все же почему-то не состоявшихся в жизни. Что помогло вам — может быть, честолюбие, работоспособность или усидчивость — так полно реализовать себя?

— Сразу скажу, не честолюбие и уж, конечно, не усидчивость. Вообще-то я лентяй и всю жизнь разбрасываюсь и занимаюсь, черт-те чём, потому что мне всегда кажется — пока я сижу в этой комнате, в соседней происходит что-то гораздо более интересное. У меня есть такой стишок, старый, плохой, но с очень точными для меня ощущениями:

Все думал, мечтаю я об одном,
но выбрать не мог одного я.
Мешали мне белая ночь за окном,
распахнутый мост над Невою.
... Ах, не был к себе я достаточно строг,
не следовал мудрым советам.
Я ни от чего отказаться не смог.
И я не жалею об этом".


Наверное, я человек работоспособный, но только когда меня подпирает. Вот сейчас надо сдавать монографию, которая объявлена готовой чуть ли не два месяца назад, а я, как нерадивый студент, доделываю ее в последнюю минуту. Я совершенно не различаю мою научную работу и писание стихов и испытываю одинаковый азарт, когда пишу песню или исследую природу магнитных аномалий. Люблю спорить с оппонентами, делать доклады, когда в зале сидят противники, которые, я знаю, будут меня «долбать». Люблю экспромт, когда выскакивают какие-то неожиданные мысли и доказательства. Моментально теряю интерес к любому достигнутому рубежу. Что касается открытий, то в 1967 году мне с коллегами посчастливилось открыть биоэлектрическое поле в толще морской воды, мною предложена новая модель образования подводных гор и магнитной начинки океанской коры, я рассчитал карту мощности твердой оболочки Земли (литосферы) в океане, вроде считается, что она первая в мире и всюду демонстрируется как важное достижение нашего института. Но все это для меня уже пройденный этап.
Во всех случаях мною движет интерес. Если мне неинтересно, никакая слава, престиж, деньги для меня не имеют значения. Я бросал самые перспективные, денежные научные темы. Как-то в 60-е годы, когда меня никто не печатал, Даниил Гранин, которому до сих пор за это признателен, предложил мне написать песню к фильму «Иду на грозу». Он меня «пробил» на «Ленфильме» — тогда это было совсем не просто, — мне обещали какие-то очень большие деньги за одну песенку. Я их писал пачками для приятелей, на любую тему. Но прочел сценарий — сразу стало как-то неинтересно, честно промучился месяц, но так ничего и не сочинил...

— Пишущий стихи мальчик из тихой интеллигентной семьи, и вдруг — Арктика, океаны, опасности... Семья как-то определила ваши интересы, повлияла на выбор профессии?

— Не надо переоценивать интеллигентность моей семьи. Мои родители были типичные советские средние технари: отец — инженер-полиграфист, мама — учительница математики, но безусловно люди умственного труда. Вот моя Анна — действительно из интеллигентной семьи. Ее отец был режиссером, учеником Михаила Кузьмина, работал с Вахтанговым, т. е. принадлежал к духовной элите. А в моей семье считалось, что главное — работа, а искусство — источник отдыха и развлечения. Родители привили мне два важных понятия. Во-первых, мужчина должен работать и иметь верный кусок хлеба, во-вторых — серьезную техническую специальность. Это и определило мой выбор профессии. Да еще — спасибо тов. Сталину с его антисемитизмом — закрытость для меня в 1951 году (еще не закончилась кампания с «космополитами», а уже планировалось «дело врачей») дверей университета с его историей и литературой. Все-таки я всегда был гуманитарием, но шел по узкой дорожке вынужденного пути и выбрал то, что мне нравилось и было доступным: геологоразведку, профессию, связанную с риском, как мне тогда казалось, «мужским» образом жизни, а не медицину или педагогику. Я хотел вырваться из круга моей жизни и комнатного существования (к этому времени я начитался Киплинга), увидеть мир — большой, круглый, сияющий, опасный. Меня это привлекало, и мне это удалось.

— Уж раз вы заговорили об этом сами, то, может быть, ответите на мой не совсем тактичный вопрос. Мы многие годы знали вас как Александра Михайловича, а сейчас вы стали зваться Моисеевичем. Не спрашиваю, почему. Но, может быть, это было важно для вашего внутреннего самоощущения, самоосознания?

— На самом деле все очень просто. Мой отец Моисей Эфроимович более 35 лет проработал на Картографической фабрике ВМФ. Был он главным инженером и еще преподавал в полиграфическом техникуме. Так что в Военной Гидрографии его хорошо знали. Сослуживцы и друзья звали его Михаилом Ефремовичем, так им было удобнее. Такая русификация, и не только еврейских имен, тогда была широко распространена и ровно ничего не значила по той простой причине, что он не переставал быть евреем ни по паспорту, ни по внешности, ни по анкете, которая лежала в отделе кадров, и никаких преимуществ или послаблений не давала. И когда я стал плавать на судах Военной Гидрографии и из Алика и Сани стал человеком с отчеством, то автоматом стал Михайловичем. Никогда не придавал этому значения, потому что был вопиющим евреем по наружности и по анкете и никогда, слава Богу, не стыдился, а гордился этой принадлежностью. Как гордился бы, если бы был коряком, или русским, или индейцем. Потому что мы, к счастью, не выбираем себе ни родителей, ни национальность.
Потом я оторвался от этой среды, не стало отца, стали выходить книги и научные труды, и я решил привести все в соответствие с паспортом, что ничего не изменило в моей жизни. Это не мешает мне быть русским ученым, руководителем российской научной школы магнитного поля океана, автором монографий на основе российских исследований и русским поэтом.

«ЕСЛИ СПРОСЯТ: «БЫЛА АТЛАНТИДА?» — Я ОТВЕЧУ УВЕРЕННО: «ДА!»

— Вероятно, эта ваша основная побудительная сила — интерес — заставила заняться еще и Атлантидой?

— Да не занимался я специально Атлантидой. Попал в океан с исследовательской группой нашего Института океанологии, и испытывали мы новые методы исследований. Вот океанское плавание на паруснике «Крузенштерн» (его мачтами я часами любовался из окна нашей комнаты в доме на Мойке) было с детства мечтой моей жизни, а Атлантида — просто побочный продукт. Просто спускаясь в батискафе в Северной Атлантике к западу от Геркулесовых столбов, на горе Ампер — самой большой в цепи древних подводных вулканов — мы наткнулись на какие-то развалины. И ко мне (я был руководителем отряда) стали приставать журналисты: Атлантида? Не Атлантида? Сначала я отмахивался, а потом мне стало интересно, и я с позиции современной науки попытался создать геолого-геофизическую модель гибели Атлантиды, которую почему-то никто до сих пор не составил. Вернее, понятно почему — атлантологи, они же — журналисты, писатели, просто безумные люди, но геологов среди них нет. Я считаю, что Атлантида существовала, не потому, что мы, допустим, нашли ее остатки, а потому что она реально могла погибнуть тогда-то в таком-то месте.

— И в каком же?

— Гибель Атлантиды, по моему мнению, произошла в результате коллизии между Африканской и Евразийской литосферными плитами в процессе закрытия палеоокеана Тетис. Она до сих пор приводит к глобальным катастрофам по этому шву. Этот пояс — «незаживший пуп земли», как пел Высоцкий. Я думаю, что погибла Атлантида в Атлантическом океане, в треугольнике между Канарскими, Азорскими и островами Зеленого мыса. Именно там, где ее помещал Платон.

— Вы один из немногих людей, опускавшихся на дно океана (кроме утопленников, как ядовито заметил Игорь Губерман). Вам это было необходимо для работы? Было страшно?

— Сначала ни по какой работе мне это было не нужно (потом оказалось, что нужно, даже очень). Просто моя любовь к авантюре, азарт, заноза в заднице, которая до сих пор не дает мне спокойно жить. И более всего мне было интересно, как я буду себя вести. Поначалу было страшновато. Уже потом (после того как опускался раз 15), поднимая одного профессора, поинтересовался, что он ощущал. «Когда задраили люк, подумал: Господи, что я сюда влез, что мне не хватало в жизни?!" Абсолютно то же самое. Думаю, что это нормальное ощущение здорового человека. Вообще к чувству страха отношусь спокойно. Я, вероятно, труслив по натуре, но знаю это, поэтому, попадая в экстремальную ситуацию, помню, что должен приглядывать за собой, чтобы не показаться трусом. Это очень полезно — иногда удается им не казаться.
В первый раз полез из любопытства. Потом уже началась подводная геология, потом один из первых в мире сделал измерение плотности теплового потока через дно океана с подводного аппарата, добыл (с помощью бурового станка, чуть не погубив себя и экипаж — забурить-то забурили, а оторваться от дна ник не можем) первый ориентированный образец для палеомагнитных исследований. В японском воинском уставе есть такой параграф: «Командир должен внимательно относиться к чувству страха его подчиненных, ибо оно выделяет дополнительный адреналип в кровь, и этот выброс увеличивает энергетические возможности человека». Я это прочел уже потом, но очень часто именно чувство неуверенности в себе заставляло меня, как лермонтовского Грушницкого, «махать шашкой и бросаться вперед, зажмуря глаза». Недавно мне пришлось пить один препарат, читаю в описании - блокирует способности. Пить-то я его пил, но очень боялся, что не смогу писать стихи, и написал... 50 стихотворений.

— Ваши исторические стихи — это влияние дружбы с Натаном Эйдельманом?

— Скорее наоборот, моя любовь и дружба с Натаном связаны с моей генетической склонностью к истории. Исторические романы - мое любимое чтение с детства, увлекался Карамзиным, Ключевским, Генрихом Манном... Я хотел бы закончить исторический факультет и всю жизнь заниматься только историей. Мне просто повезло, это Бог дал мне Натана в качестве друга. Ему я, конечно, обязан очень многими стихами, но «Донской монастырь», некоторые другие исторические стихи, да и «пушкинские», были написаны раньше. Другое дело, что наши бесконечные «исторические» разговоры вообще стимулировали писание стихов. Мне сейчас так не хватает Эйдельмана. Особенно в трудные моменты, как, например, последние президентские выборы, которых я очень боялся. Натан бы нашел слова утешения, сказал бы, что все нормально, ребята, все так и должно быть, нашел бы светлый выход. Я его пока не вижу, а он бы увидел.

— Прочитала вашу последнюю книгу стихов «Созвездие Рыбы» и вдруг отчетливо уловила ноты пессимизма, прежде вам не свойственного. У вас никогда не было бодряческих стихов, песен. Наоборот, если не ироничные, лукавые, то скорее грустные, даже трагические: «Не пухом будет мне земля, / а ляжет камнем мне на грудь», но, как мне кажется, все до единой — оптимистичны. А сейчас: «На просторах империи, — что Магадан, что Фили ей, — / проступает сквозь снег убиенного мальчика кровь, / неспособная высохнуть вследствие гемофилии», «От российской истории скоро останется нам / лишь немецкая водка с наклейкой двойною «Распутин». Откуда, почему?

— Ну, про «российскую историю» — прошу не путать героя с автором. А пессимизм, возможно, потому, что жизнь на исходе, оттого, что я вообще часто впадаю в отчаяние. Человек создан для счастья? «Предназначенный для счастья, словно страус для полета, / я взираю безучастно на коричневое фото». Стихи из нового, готовящегося к изданию сборника «Ледяное стремя» более светлые, хотя заглавное стихотворение, похоже, не слишком веселое:

От долголетия мало толку.
Черные ветер разносит метки.
Листьям последним дрожать недолго
на облетевшей холодной ветке.
Ступим ногой в ледяное стремя,
в робкой надежде достичь покоя.
Через какое забудут время?
Так ли уж важно, через какое.

«ДУХ ВРЕМЕНИ НЕ ЕСТЬ ЛИ ВЕТЕР...»

— Недавно в разговоре вы упомянули, что в последнее время много думаете о «грани веков» (так называлась одна из книг Эйдельмана), к которой мы неумолимо приближаемся. Просмотрела массу писем, дневников великих людей XIX века - Толстой, Чехов, Бунин... Удивительно, никто не заметил, что кончился «его" век. Думаю, потому, что для каждого человека, государства, народа важна не смена веков, а смена вех. В России XVIII век кончился в марте 1801 года убийством Павла, а во Франции в июле 1789-го — Французской революцией. Эйдельман пишет: «Большинство населения Российской империи не заметило перехода из одного века в другой». Конец века, начало нового тысячелетия, похоже, только мы, двадцатовековцы, как-то трагически воспринимаем. А с другой стороны, питаем скорее всего необоснованные надежды на новое тысячелетие. Мы все это напридумывали, или существует какая-то основа — геологическая, психологическая?..

— В известной степени эти цифровые вехи условны. Хотя магия цифр, безусловно, содержит какую-то, помимо условных формальностей, нам пока неизвестную существенную вещь. Но не стоит ее переоценивать. Дело в том, что по разным летосчислениям у разных народов различны и рубежи эпох, и никакой смены их пока не предвидится. И потом, история цивилизации, история человечества, не говоря уже об истории ноосферы, то есть среды обитания, существования жизни, как это определил наш гениальный Вернадский, она тоже имеет разные даты.
Все знают, что магнитный полюс на глобусе не совпадает с географическим, отклоняясь от него примерно на 18 градусов. Но отклоняются они в «мгновенный» момент времени. А если мы будем оперировать сотнями тысяч лет, то они как бы совпадают с осью вращения Земли — вот это глубоко символично, тут есть некая точность. Только на протяжении длинных эпох становится понятным, что устойчиво, что нет, где действительные вехи, а где проходящие. Вы правильно заметили, что XIX век России начался с убийства Павла. Так же XX век мог бы начаться с революции 1905 года или Русско-Японской войны, а начался он с I мировой войны. Вот с чего пошел отсчет времени, с этой войны пошли чудовищные революции, гражданские войны, после этой войны уже не мог быть «Серебряный век» русской поэзии. Так и «наш" век поэзии. У меня есть стишок:

Двадцатый век поэзии, что начат
рождением Ахматовой, закончен
внезапной смертью Бродского, лет на пять
опередив привычный календарь.


Грань веков для России знаменуется двумя совпавшими по времени, но разными по существу событиями. Первое — гибелью авторитарной коммунистической системы, и второе — распадом Российской, все еще царской империи, которая таковой до наших дней и являлась, какие бы ярлыки ей ни приклеивали. Помните у Гроссмана: человек, сидящий в лагере и ненавидящий большевиков, обожает Сталина за то, что он сохранил Российскую империю и продолжает великие имперские идеи. Все империи распадаются. Австро-Венгерская — в результате мировой войны, Британская — просто географически, а Российская — сама по себе, как ломается танкер слишком большого размера, встав на две волны во время шторма. Но распадается и имперское мышление, для людей, живущих в России, это может быть главнейший рубеж двадцатого столетия. И как при отклонении полюсов, тут может быть отклонение в 5-10 лет. И ничего магического в этом рубеже нет, это как условный столб между Азией и Европой, который можно поставить тут или там.
Другое дело, что XX век оказался чудовищным по сравнению со всеми остальными. Он принес страшные орудия уничтожения, впервые поставил вопрос о возможности уничтожения всей человеческой популяции на планете, поставил проблемы, вообще: экология, питьевая вода, прокормление стремительно растущего народонаселения. Человек, человечество вообще подходит к XXI веку не в лучшем своем качестве, ибо на цивилизацию променяло культуру и создало систему противостояний, которой почти не было в XIX веке, — человека и природы и (почти по Нострадамусу) цивилизованных маленьких европейских стран, и религиозно-фанатичных, живущих в чудовищных условиях голодных стран Восточной Азии и Африки. Главной проблемой XXI века может стать религиозная, мы можем просто вернуться к средневековью с его крестовыми походами, но уже со знаком «наоборот».

«НОВЫЙ НАЧИНАЕТСЯ ВЕК, ВЕК — ГОСПОДИ, ПОМИЛУЙ И СПАСИ НАС!»

— Стремительно участившиеся катаклизмы и катастрофы — ими нас запугивают или это как по Честертону: «Дело не в том, что мир стал хуже, а в том, что освещение событий стало лучше»?

— Думаю, что прав Честертон. Хотя существуют определенного рода циклы магнитной активности, активности солнца, связанные с метеорологическими условиями, временами года, прозрачностью — непрозрачностью атмосферы. Сейчас уже не отрицается, что огромное влияние на психику человеческих масс оказывают геофизические порядки, которыми я занимаюсь, существуют некие физические влияния, вызывающие большую агрессивность людей. Все эти явления трудно уложить в человеческие календари, хотя я не исключаю магических совпадений чисел и чудовищных черных дат, например, март — месяц цареубийств: Мартовские иды, Павел I, Александр II, смерть Сталина — и все в его первую декаду. Или 14 октября — праздник Покрова Богородицы — во всем христианском мире ни одного дурного события, а 13 октября — смерти, убийства, расстрелы, поражения... Но у нас хватает других проблем. Например, намечается если не катастрофа, то уж большая головная боль с компьютерами. Дело в том, что ячейки компьютеров, даже новейших систем, рассчитаны до 2000 года, и значит, все придется срочно переделывать, чтобы не рухнула вся информация, в них заложенная.
К концу XX века мир вокруг нас терпит кризис наглядности. Человеческие слух, зрение не воспринимают сверхзвуковых скоростей. Человек не понимает, что он гибнет от радиации. Возник иной род опасности — невидимая. Человек в эту историческую эпоху оказался очень несовершенен как существо, и неизвестно, чем нам это грозит в грядущем веке. Мы с удивлением убедились, что человек не царь природы, а продукт творения. И еще — мы слишком скоротечны. И в этом есть некая беда, но и, с другой стороны, некая ответственность — мы видим вспышку, не более того, а беремся судить о том, что было до нас и что будет после.
И еще, буквально до последнего времени мы считали, что все мы (включая растения) единственная форма жизни на Земле и развились из единой дарвиновской цепочки — потребляем кислород, не можем жить без солнца. Но вот в конце XX века мы, именно наш институт, открыли «в глубинах ночных» океана огромных червей, которые называются вестиментиферами. Им не нужен кислород, вместо него они потребляют серу, которая для нас губительна, и прекрасно обходятся без солнца и света. Это примитивная, но ДРУГАЯ форма жизни на Земле. И если «...ядерным смертным ударом / Людей покарает Господь...» они могут стать началом новой цивилизации на Земле. Жизнь неубиваема. Она может переходить из одной формы в другую, в этом ее глубокий смысл.
А пока то обстоятельство, что мы, кивущие по христианскому календарю, приходим к рубежу второго тысячелетия от Рождества Христова, достаточно условно. Но на этом рубеже, как мне представляется, неплохо было бы подумать, что это не случайная система летосчисления, если она принята значительной частью человечества. Неплохо бы вернуться к тому Богу, от которого себя числим, к тем заповедям, которые лежат в основе существования мира в этой календарной системе. «Не убий» — в первую очередь не только себе подобного, но природу, всякую живую тварь, которую создал нe ты. Второе тысячелетие не должно стать гибелью христианских культуры и моральных ценностей — главного, как оказалось, к чему мы причастны.

— Но как мы можем вернуться к Христу?

— Не к Христу, а к идее Бога, которая должна сдерживать наши низменные инстинкты, характерные для нынешней России во время пещерного капитализма, преступности, наркомании, отсутствия моральных и духовных ценностей, повального взаимного грабежа и лжи, каких, пожалуй, и не было на протяжении нашей истории.

— Было, было — Царь, Дума, Распутин, казнокрадство, коррупция, войны, братоубийство. Может быть, такими и бывают смены веков: всё ненадёжно, а как же наши «программы», которые рассчитываются уже до 2010 года?

— Вот то-то и оно. Все и кончилось катастрофой — 1917 годом. Что ж, ждать следующую? Больно на все это смотреть, но о будущем России я думаю, скорее, оптимистично. Думаю, что никаких «программ» у нас сейчас просто нет, единственная — заткнуть дыры, чтобы судно не затонуло. Есть борьба зa живучесть, как говорят на корабле. И рано или поздно — «плюс» станет преобладать над «минусом». И если не придет к власти личность, способная развязать кровавую бойню, Россия вплывет в XXI век — слишком велик ее культурный, исторический, политический капитал. Может быть, она отбросит какие-нибудь колонии, провинции, но пространства у нее хватит.

— Давайте вернемся к вам. Любовь — страшная сила? Как вы нашли мужество к сорока годам поменять всю жизнь — семью, город, профессию?

— Это все Анна! Я человек нерешительный, слабохарактерный. К моему переезду в Москву наш роман длился почти десять лет, а я все не мог найти силы переменить жизнь. Анна хотела обрубить враз все мои питерские корни и, кроме того, считала, что Москва — это Москва, а Питер — провинция. И оказалась права. Я оставил в Ленинграде действительно налаженную жизнь — прежнюю семью, друзей, научную карьеру, лабораторию (которой заведовал будучи простым кандидатом), литературный успех (в то время меня в Ленинграде охотно печатали). Оказавшись в Москве, попал как бы в гвардейский полк — после провинциального института Министерства геологии в академический институт океанологии, очень тогда элитарный (без протекции, без поддержки), полностью поменял профессию, 11 лет не печатался в Москве, но, как видите, выжил.

— Мы знали, что Анна пишет стихи, переводит. Но когда вышли два ее сборника и прочитали стихи... Что вы думаете о ее поэзии?

— Я считаю, что Анна Наль — одна из самых ярких авторов в российской женской поэзии второй половины двадцатого столетия. Так считали Д. Самойлов, М. Светлов, Б. Слуцкий, многие современные критики. Популярность и истинность поэзии иногда бывают скорее противоположны, чем тождественны. Я более популярен, но уровень наших стихов даже нельзя сравнивать. Мне не стыдно в этом признаться, потому что Россия — великая страна с великой литературой, и лучше быть в России энным поэтом, чем первым, допустим, в Люксембурге.

— Ваша жизнь состоялась?

— Надеюсь, пока еще нет.

Беседовала Нелли ПОСПЕЛОВА


биография | тексты | дискография | библиография | фотоальбом | афиши | картинная галерея | пресса
купить книгу | написать письмо | гостевая книга | карта сайта