главная страница | пресса

«Всех дальновиднее из них…»

Кажется все, что пелось, когда пилось, написано Городницким...
Кажется все, что поется, когда щеки, отвыкшие от морозов, краснеют от слез, написано Городницким.
Кроме того, разумеется, что написано Галичем, Окуджавой и Кимом.
Но остальное точно уж — Городницким: "Атланты", "Снег над палаткой кружится", "Кожаные куртки, брошенные в угол", "Все перекаты, да перекаты", "Моряк, покрепче вяжи узлы", "Над Канадой небо сине", "У Геркулесовых столбов", "А на Чистых прудах лебедь белый плывет", "От злой тоски не матерись" и так далее, и так далее. В эти дни Александр Городницкий ("Седой наш красавец, — писал о нем Юлий Ким, — доктор океанских наук, самый романтический из первых бардов") находится в Израиле, где выступает с лекциями, а также концертами, организованными Евгением Гангаевым ("Шаяра") при содействии Дани Дэвидсона ("Теумим").
Концерты у Городницкого проходят странно. Он выходит на сцену, народ аплодирует. Он начинает петь, публика, перехватывая инициативу, продолжает самостоятельно и аплодирует. Он объявляет следующую песню, зрители плачут, одновременно поют, аплодируя уже себе, своей памяти о том времени, из которого все мы вышли; тому, что выжили, аплодируют; тому, что вырастили детей, присутствующих на концерте и подхватывающих песни так, будто песни эти написаны их ровесником.
Кабы не были изданы в последние годы книги Александра Городницкого, считалась бы добрая половина его песен народным творчеством.

Сам он не без удовольствия, впрочем, со свойственным ему вкусом рассказывает такую историю:

— У замечательного поэта Игоря Губермана есть очень серьезный старший брат Давид Губерман, начальник скважины сверхглубокого бурения на Кольском полуострове. В 82-м году я оказался в тех краях в командировке и познакомился в местной гостинице с тамошними инженерами. Вечером выпили. Я рассказал им, что живу в Москве, работаю геологом. Инженеры меня спросили: "Как ты относишься к авторской песне?" — "Хорошо", — сказал я. "А хочешь. — поинтересовались они, — мы покажем тебе могилу мужика, написавшего песню "От злой тоски не матерись"?" Я удивился, но согласился. Наутро они подогнали к гостинице вездеход. Около часа шли мы по тундре и оказались рядом с брошенной зоной. Вышки поваленные, бараки гнилые. Пусто. "А это кладбище", — говорят мне. Вижу: камни лежат безымянныe. К одному из камней мы все подошли, сказали мне инженеры: "Вот в этой зоне мужик сидел, там его и убили. Похоронен под этим камнем". — "За что же его?" — спрашиваю. "За песню его и убили, — объяснили мне. — Помянуть надо". Разлили, сняли шапки. Мне, надо сказать, стало страшновато. Я говорю: "Ребята! А вы уверены, что здесь похоронен именно автор этой песни?" Обиделись на меня инженеры. Переспросили: "Разве не Городницкий написал "От злой тоски не матерись"?" Я подтвердил. "Так чего тебе еще надо?" — возмутились они. Выпили, надели шапки, сели вездеход и уехали. Фамилии моей никто не спросил.

— Вы тщеславны, Александр?

— Очень! И если другим достаточно, чтобы их имя было увековечено, то мне этого мало. Я бы хотел, чтобы хоть одна моя песня, действительно потеряв имя автора, стала народной.

— Вы завистливы?

— Выборочно. Я никогда не завидовал Пушкину — нельзя же завидовать солнцу! Но я завидовал, например, неудачнику барону Дельвигу, который был далеко не первым поэтом России. И жил он в то время, когда жил и писал Пушкин, и жена ему изменяла, в том числе с Пушкиным, если не ошибаюсь... Я прочту не опубликованное еще стихотворение:

Мечтатель, неудачник и бездельник,
Я обращаюсь памятью к тебе,
Стеснительный и неумелый Дельвиг,
Мой старший брат по музам и судьбе.
В асессоры ты вышел еле-еле,
Несчастлив был в любви и небогат,
Прообразом для Гоголя "Шинели"
Ты послужил, сегодня говорят.
Но в летний день и в зимние морозы
Народ похмельный распевает, пьян,
О молодце, что проливает слезы
На свой расшитый бархатный кафтан.
Себе навек твои присвоив строчки,
Отца не вспоминающий и мать,
Тебя он тоже позабудет прочно.
Ему, народу, в общем, наплевать,
Что пить, что петь.
Он выпьет что придется,
Добавит снова и хлебнет кваску,
И горестная песня инородца
Разбередит российскую тоску.

— Когда вы писали песни, вы представляли себе, что они станут классикой?

— Я не уверен, что они стали классикой. А писал я, вообще ничего себе не представляя, поскольку лишен фантазии. Я в молодости работал с эвенками и научился у них писать исключительно о том, что видишь. Или о себе. Олени бредут, катишься потихоньку и фиксируешь то, что мимо тебя плывет.

— "Мимо тебя" — это не оговорка?

— Нет-нет. Мы ведь не в состоянии ничего удержать. Мы не в состоянии остановить мгновения, каждое из которых прекрасно.

— A чем вы себя ощущаете в потоке несущегося времени?

— Еще чем-то горячим. Пока. Но тем, что завтра уже превратится в пепел. Я осознаю свою ничтожность, тем более что, как геолог, я занимаюсь масштабами в миллионы лет. Мне очевидна эфемерность человеческой жизни...

— Помимо процессов глобальных, происходят процессы политические, художественные...

— Что касается политики, то это, по-моему, самое скверное из занятий. О своем месте в художественном процессе я судить не могу. Я все-таки научный работник и люблю корректные термины. Не может сказать о себе человек, что он поэт. Возможно, он графоман. И что он ученый, не может сказать о себе человек, поскольку другим виднее. Так вот как научный работник, пытающийся еще что-то писать, я пришел к выводу, что единственная возможность для реализации личности в человеческой истории — это творчество. Наука такой возможности не предоставляет. Не было бы Колумба, не было бы Эйнштейна — те же открытия были бы совершены другими. А живопись Рафаэля неповторима, строка Пушкина неповторима...

— И человеческие переживания неповторимы. Не расскажете ли вы о тех, что, возможно, сопровождали вас в жизни?

— В первую очередь я назову азарт и страшное любопытство. Мне всегда казалось, что, пока я сижу в этой комнате, в соседней происходит нечто более интересное. Во-вторых, будучи по натуре трусом, я очень хотел доказать окружающим, а главным образом себе, что я храбрее, смелее, лучше. Вот эти мотивы и бросали меня во всевозможные экспедиции, они же заставляли ввязываться в истории, порой нежелательные.

— Нежелательные — это какие?

— Вот, вынужден был отправиться в 91-м на баррикады к Белому дому, хотя очень не хотел. Вынужден был в 93-м — хотя не собирался — пойти и сдать кровь, потому что редкая группа. Я написал потом:

На очередь потративший полдня,
Я проявил нечаянную резвость,
И взяли кровь в итоге у меня, —
Хотя старик, но дефицитный резус.
С усилием открыв входную дверь,
Я размышлял, покуда брел обратно:
Кому она достанется теперь:
Фашисту, коммунисту, демократу?
Знобило, и кружилась голова,
Но думал я при этом мимоходом,
Что не одни лишь звонкие слова
За жизнь свою я этим людям отдал.
Они безумны — это их дела,
Но раненые все благословенны,
И хорошо, что кровь моя вошла
В их пулями распоротые вены.
Вдоль улицы сирены стлался вой,
Багряный лист планировал не быстро.
Над солнечной осеннею Москвой
Стоял погожий день братоубийства.

— Чем же всякий раз, Александр, определяется выбор?

— Той идиотской пассионарностью, которой мы обучились еще в советское время. Знак поменялся, но мотивация сохранилась: если можешь что-нибудь сделать для того, чтобы остановить распад, разрушение, зло, — делай.

— Вы счастливый человек, уважаемый Александр Городницкий! Вам удалось состояться в паршивое, в общем-то, время, добиться почетных званий и сохранить при этом азарт, любопытство, способность увлекаться романтическими идеями, сочинять стихи о любви.

— Хороших времен не бывает. Звания я не считаю знаком своей состоятельности. Другой вопрос, что мне удалось сделать в науке то, что никто другой пока не сделал...

— Вы — доктор геолого-минералогических наук, академик Российской академии наук. Сколько книг стихов и прозы у вас вышло?

— Одиннадцать.

— Так как же вам удалось сохранить молодость, силу, обаяние, интерес к происходящему, ну, и красоту, конечно?

— Не знаю, не знаю. Может быть, помогла система ценностей, выбранная еще в юности. Я, пожалуй, прочту стихи, чтобы четче сформулировать ответ. Стихи о мореплавателе Матюшкине. И о себе, конечно:

Вольховский, первый ученик,
Князь Горчаков и гений Пушкин...
Всех дальновиднее из них
Был мореплаватель Матюшкин,
Что, поручив себя волнам,
Сумел познать все страны света,
И жаль, что он известен нам
Лишь как лицейский друг поэта.
Не дал он (не его вина)
Законов мудрых для державы,
За стол багряного сукна
Не приглашал его Державин,
Но вне покинутой земли
Такие видел он пейзажи,
Каких представить не могли
Ни Горчаков, ни Пушкин даже.
Жил долго этот человек,
И много видел, слава Богу,
Поскольку в свой жестокий век
Всему он предпочел дорогу.
И, к тем же нас зовя местам,
От всех сомнений панацея,
Зеленый бронзовый секстан,
Пылится в комнатах Лицея.

Беседовала Иудит АГРАЧЕВА